urb

Бег.
Серость.
Улицы.
Бег.
Ноги. Подолы пальто.
Шаги.
Замедляю.
Окна. Стены.
Шаги. Легкие. Быстрые.
Торопливо. Почти семеню, тороплюсь. Знаю, что тороплюсь. Насколько это нужно – несовсем. Хотя, над этим особо не задумываюсь. Просто, где-то шумит…
Пересекаю дорогу. Движение в пространстве. С некоторых пор всё это выглядит именно так. Его преодолением. Город стал терять свои частности. Превращается в общую массу, студень новой реальности. В сознании, прежде всего. Новый лик. Пока непонятный.
Хотя …
Движусь вперед.
Со стороны выглядит целеустремленно, наверное.
В матерчатой куртке. Я её не вижу, скорее ощущаю. Подсознательно. Веренее было б сказать, что она – куртка – мне не мешает. Так, просто, я знаю о её существовании. Не совсем такого же цвета, как и улицы вокруг, но, тоже – словно часть их подобия.
Я не могу сказать, что она несется рядом со мной. Я ли это? В безликом ошеломлении движений и форм. 
Цвет куртки, как часть этой улицы – воздуха, веток, стен … Существование её невидимого для меня силуэта лишь подразумевается в подсознании. А, так … её близость ко мне сейчас так же далека, как и расстояние длиною в вечность, в абстрактную недосягаемость. Она безмолвно мнётся на мне линиями раздела между ветром и мной. Так кроится в них наш тесный союз.
И как часть суеты. (Для меня она остается частью чего-то иного. Еще не ясно чего, но иного – точно. Да и будет ли ясно когда-нибудь, с проникновением в детали?)
Если суеты, то – улицы.
Её течения.
Течения улиц.
(Разгул обвалов, сносок, арматур.)
Или части всеобщего мельтешенья. Хотя, иногда кажется, что все это – суть лишь затерянности моего незатейливого преодоления анонимных контуров вокруг. Их поглощаемости зрачками.
Моими?
Не покидает ощущение, что на всё это смотрит кто-то еще.
Словно кто-то посторонний.
Треугольное око всевластной вершины?
Серо. Не дотянут.
Кто-то иной.
Стоит лишь остановиться, как унылая серость разлетается в ясные тона, обретает четкие очертания. Не только в цвете. Она повсюду. Звучит, дышит. Порой кричит.
И даже сыпется вкруг.
Уйти.
Надо идти. Уходить.
Главное, не останавливаться.
Легкая куртка. Её рукав. Намек плеча. Очень легкий.
Знаю. Конечно же, знаю. Нельзя заострять на чем-либо своё внимание, создавая тем самым бремя для своих ощущений. Успел понять. Давно. Избегаю. Удачно ли? Скорее, нет.
Зима.
Куртка. Со мной. Я в ней. Не отягчает. Главное, чтоб ветер шквальный не задувал. А, так, ничего, что зима. Плюсовая. Только б не лютовала и можно, вполне забывшись, послушать гитариста, поющего вечерами на Площади Фонтанов. Типаж, колорит? Не те слова. Он – часть времени, он – часть города. Он есьм.
Напеваемый им образ «Человека-телогрейки» в холодные вечера особо пронимает. Греет. Изнутри. Сумел.
Жаль, что не сейчас. Уже было. Кто даст? Что будет?
Не упоминайте Бога. Вопрос решенный.
Гитарист про то знает.
Шаги. Ускоряю.
Теперь это быстрая очень ходьба. Она позволяет почти раствориться среди людей, остаться незамеченным. Меня там нет, как бы. Нет среди них. Не обозначился.
Зима. Январь.
Улицы.
Коричнево-ржавый ствол газовой трубы.
Степенный поворот под зависшим балконом.
Люк.
Тяжелый, добротный, советских времен…
Ветер в открытых проемах на подъемах.
Ветер, ветер, «…на ногах не стоит человек». Подумалось. Вспомнилось.
Поворот.
Лоза.
Серый, соскобочившийся асфальт.
Лоза была Лозой. Отдало классикой. Несу с собой. Толстая, зимняя. Типичный долгожитель городских кварталов. Эпохальная вещь в Баку. С некоторых пор. “Вещь”. Натуральная. С фактурой. Сама по себе. Сама в себе. “Ding an sich”. Такая же, как и те, что остались в памяти из детства. Сохранились. Их жизнь всецело осталась там, но прекратилась здесь. Все бакинские улочки в центре города были для меня тогда на одно лицо. Стены, стены… Аркообразные проходы с улицы во двор и снова камни стен, покрытые естественным цветом старины. А за высокими окнами первых этажей почему-то обязательно должны были жить евреи, или очень старые знакомые, (с детством не расстаются). И к таким окнам, а чаще к балконам витиевато тянулась толстая виноградная лоза. Неторопясь, из под асфальта. Это был их тайный сговор. А, потом – надолго – городской разговор, «базар» сторожил. Они «перетерали» друг с другом, подолгу, годами – асфальт с лозой, корни с землей.
Люк.
Дрогнул под ногой.
Бордовая железная дверь. Плиты, аккуратно сокрывшие перед дверью асфальт. Новые – старый. Такие же бордовые, как и плоская дверь.
Еще один слой.
Культурный ли?
Нынче им кроют всё. «Супермаркет» – и  при этом «мини». 6 на 9. От чего же не «мега»? Помпезно, по нашему. Не пришлое, увы. Без вожделенной приставки «евро». А, с ней – хоть «ремонт» или «стиль», не суть уж как важно. Местное «дюкан» ведь звучит не парадно. Не прижилось. Отошло. За исключением Крепости. Вот где уподобление чуждости у нас не прошло. Потому как сама аура там отторгает любую навязчивую ненатуральность. Пытаются, лепят, не понимают, а она их не терпет, не принимает. Либо она, либо они. Но, ведь и Крепость наполовину уже давно не Шехерин Ичери. Облепили, раскромсали, осквернили …
Дорога.
Диагональ.
Перехожу на другой тротуар.
Пролет двора взглянул тишиной изподлобья.
Водосточная труба меж окон. (В ней ожидание, грядущих стоков шум…).
Сбавил шаг.
Минул.
Тополей городская кора.
Импровизированный ларек на клеенке, испещренный ракушкой асфальт. Тряпьё, носки и, казалось, обноски.  Серым по черному кутанна баба. Пальцы, словно шепчя, что-то в руках теребят.
Кособокий – успел зацепить силуэт.
Фигура состарившейся провинциалки, смиренье в чертах на холодном на ветру. Здесь она может дождаться, когда ей за тряпку заплатят деньгу.
Тротуар рассечен поперек «иномаркой». Парковка, кич, беспредел, сволота. Замерзшая на улице баба.
Реальности блеск и её нищета.
Обхожу.
Ближе к стенам всё больше. От них еще греет былым.
Второй этаж балкона. Где каменный ангел свисает укором немым.
С резьбою. В стиле, картинно.
С отсутствующей доской в полу. Зияя молчащей дырой, он кричит темнотой в глухоту. Хирея, свой век доживают перила. Поверх – узоры лозы. Они по инерции старого времени хранят утраченный дух теплоты.
Ему повезло. Иных вовсе стирают.  Немедля. С лица земли.
С землёй.
Оданы ломают невежды. Глумяться над чистой водой.
Прошел.
Успев разглядеть строгость окон.
Их форм благородство. Стать. Высоту.
Утраченно рамы смотрят на улицу, молча храня её тайн старину.
Дом.
Как оплот.
Традиций хранитель.
Камень времен отпечаток несет.
Жаль.
У города нынче новый строитель – вандалова страсть в жилах мавра течет.
И всё бы понятно, если б знать те причины, что зодчего держат у предцарских ворот – чуждых мне пальм сей убогий ценитель алчной орды представляет народ.
Он не один. Над ним есть смотритель, что думами хмурен, в корень зла мрачно зря.
Но, согласитесь, навозом воняют галоши воителей, вползающих в город из грязи в князья.

Жаль.
Эти стены.
Жаль этот цвет.
Старины благородной касание лет.
Их тоже, быть может, скоро не станет. Так чужеродство себя обретает.
Глумливо.
Нахраписто.
С хамским цинизмом.
Такое зовется градоцидным фашизмом.

…

Ухожу.
В никуда.
Ухожу в пустоту. В безбрежную белую хрупкость.
Серость.
Асфальт.
Ветер.
Обрыв.
Бездонная пропасть за погостом времен – глас вопиющих извечная участь.

…

Рыхлость.
Пустошь.
Белизна.
Страна шевелящихся звуков.
Тенями душ населена.
Впитав дурман абсурдных глюков.

…

Разрыв.
Между цветом и светом.
Мрак. Зима камней.
Свирепствующая даже летом.

…

Асфальт.
Стены.
В них насыщенность прошлым.
Они изнывают. От втиснутого в них теперь содержания.
Тягостно намекают на былой накал изведанного ранее космополитизма. Как показывает практика, слабый грунт этого явления губителен даже для стен. Доказано настоящим.
Угол.
Срез.
Свернул.
Тротуары.
Деревья, дороги, витрины.
Шум зазывал орущих с «маршруток».
Шарахаюсь в сторону.
В бледную тишь.
Доходит тут же, что не в неё.
Её, скорее, подобье.
Серость.
Праздная. Давящая. Суетная. Во множестве своих ипостасей провального виража безвременья.
Развития ли, перерождения?
Градодеградации. В сторону. В бок. Через уничтожение бесценных камней прошлого и выдворение въевшихся в них ликов старины.
А, может, просто, вырождения?
Натыкаюсь. Обхожу.
Мордовороты.
Или морд разворот?
Крестьяне в полицейской форме, паскудно отслеживающие парочек в укромных уголках старинных парков. Успешно застуканные подлежат грязной процедуре вымогания на гране подаяния, от чего-то именуемого трогательно «хлебом» – приветственная отрыжка правоохранительной ментальности, прикрытой госсимволикой быдловатых силовиков. Обхожу отстой.
Воротит.
Передернуло.
Сворачиваю в проулок.
Здесь не пройти.
Огородили.
Обрушено.
Вскопано.
Обхожу, но едва.
Жалко торчащие остовы стен, спонтанно воплотившие в себе хаотичность брутально перетасованных судеб.
Снесен почти целый квартал – обнажилась соседняя улица.
Завывающий дуэт металического забора с серой прозрачностью холодных ветров – жуткие оборотни сегодняшних дней, подстерегающие нас за поворотами маленьких улиц.
Параллельная, переход, одиночество… – неизбежный маршрут в невыносимую обезлюженность сегодняшнего бытия, разбитого жезлом заскорузлого градоцида.
Вдоль.
По прямой.
Тротуар, зажатый стеной и забором.
За ним – долбление, скрежет, песок …
Слева … над разинувшей свой зёв старинною парадной безмолвно высится фасад, где на ступенях сатаной вовсю лютует предвещанье.
Отдало холодом.
Прошел.
Застывшее молчание.
Тишина. Дурная.
Быть может в этом промысл какой?
Скрытый.
Намекая …
Камни.
Рытвины.
Песок …
От еще неначавшейся стройки зловеще повеяло энергетикой смятения вынужденно переселявшихся семей, которые, казалось бы, еще совсем недавно изо дня в день, ежедневно создавали на этом месте то, что передаваясь из поколения в поколение, в конечном итоге, вытекало в индивидуальную ауру их семейных очагов, выдавая себя снаружи внешнему миру лишь желтым квадратиком теплого света в прорезе уютного окна на фоне сливающихся со стенами темнеющих зимних вечеров. Теперь же, нещадно перемолов дух и плоть людских гнездилищ, жернова капитала выдали обдуваемый холодным ветром бакинской зимы бездыханный строительный мусор, в разбросанности которого порой теперь даже кажется, что можно узреть черты того самого зверинного оскала, хозяином которого и было «сделано предложение», породившее этот хаос песка, камней и неоконченности скомканных историй. Предложение, от которого жившие тут некогда семьи так и не смогли, отстояв себя, отказаться.
По архитектурной статье за Ичери Шехер по шапке от ЮНЕСКО уже получили. Однажды. Но, явно недостаточно. Теперь же вполне можем претендовать на новую категорию изгоев, порожденных добровольно-принудительным переселением в рамках одного города – родного – внутригородских переселенцев. (В самую пору открывать очередной коммиссариат ООН по несуществующей в праве категории граждан – внутренних эммигрантов земли обетованной. Да и будет ли когда-нибудь право для них ..?)
Но, как быть с развалинами в душах людей, приросшими корнями к земле, успевшей создать для них атмосферу неповторимости и одновременного родства с источаемым из её глубин необъяснимым чувством уюта – ощущения, столь уязвимого к перемене мест?
Боль.
Искромсанность ран.
Язвы обезображенной земли.
Торчащие из рытвин редкие остовы еще недоразваленных стен с сохранившимися на них кусками желтых обой, среди которых некогда гнездился внутрисемейный уют старых бакинских квартир, теперь лишь кажутся обесславленным полем неведомого побоища, бесстыже обнажившим вдруг на белый свет тщательно скрывавшуюся когда-то от посторонних глаз всю интимность внутренней архитектоники кипевших здесь страстей; загадочную геометрию существовавшего лабиринта стен и перекрытий, обуславливавшего линиями своих форм неповторимую для каждой семьи энергетику обретавших себя традиций.
Сносит.
Чувства.
Ощущений ветер.
Ветер.
Серость, серый январь.
Бесы танцуют на плахе.
Злорадствуя, воет безликая тварь.
Отдаляюсь. Пытаюсь. Однако.
Абрис.
Вкромсается в память.
Царапается образ об тротуар.
Безлюдный.
Серый.
Мелькнуло.
Фигура.
Старик.
С надвинутой кепкой.
Седая небритость щеки.
Живые глаза цепляются взглядом.
Пронзают, узрев беспредельность тоски.
Раскусил, умудренный годами, и, повернув сутулый профиль, исчез в подъезде дома (с глазницами окон, безмолвным ужасом глядящих вниз), в котором он, быть может ведая об ихних страхах, давно уже живет. Как призрак. Как некий образ. Как безымянный псевдоним. И тоже знает всё про это. И знаю я, что вряд ли уж когда-то ещё раз встречусь с ним.
Так, случайным исчезновением незнакомца, неоставляющим шансов на возврат в, казалось бы,  еще проистекающее в своих очертаниях настоящее, но, в какой-то незаметно момент уже оказывающееся вдруг прошлым, я невольно разделил с ним то щемящее чувство непреодолимой тоски, которое приходит от понимания безвозвратности навсегда утраченных мгновений, вот здесь, вот сейчас; мгновений, лишающих нас нашего же в них пребывания; времени, отпущенного обстоятельствами и безжалостно иссякающего туда, откуда нет более возврата; для нас же – возврата в то самое (счастливое, но не осознаваемое, что оно является таковым в момент своего проистечения) прошлое, пережив которое раз, нам уже никогда не дано будет вернуться в него снова – время, безвозвратно ушедшее навсегда …
Интересно, догадывался ли старик об уносимом с собою бремени, разделенных со мною мыслей?

…

Пустота.
Безбрежная, вечная пустошь …

…

(Неужели, никогда?)
Ошеломляет.
Подавляет.
Удаляюсь.
Всё дальше.
Минул ступеньки.
Массивную дверь.
Вобравшую снизу ступенек коленки, собою преддворяя гранитный партер.
Мелькнули две клумбы, бесстрастный ряд окон.
Надменный прошел поворот под кроною дерева над перекрестком, где в воздухе тихой старинной улицы витает бесшумность топота ног.
Вот «Ёлок» беспечность осталась чуть выше.
Их «палочность» крыши всё так же свежа.
Всё это помнит. Всё этим дышит.
Здесь прошлое душу крошит без ножа.

…

Кроны, тенистость, окна…
ОВИР, спустившись которого чуть более ниже, пространство впадает в суетную ширь.
Толчея.
Стоустый говор Торговой.
Разбавленный в свете фонарных огней.
Шотландская речь, потертые джинсы.
Затравленный взгляд филиппинца, блуждающий в гуще чуждых речей.
Тусуются утки в пруду иностранца.
Экспатов ждут в барах толпы блядей.
Города нет. Он ушел безвозвратно.
Он отдан на откуп пришлых людей.

2005